Война и мир: том 3 часть 3 глава 13

31 го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.

Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.

Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело но душа ее не лежала к этому делу а она не могла и не умела делать что нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.

– Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.

Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.

Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.

– Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? – говорила Мавра Кузминишна. – Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.

– Не знаю, позволят ли, – слабым голосом сказал офицер. – Вон начальник… спросите, – и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.

Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.

– Можно раненым у нас в доме остановиться? – спросила она.

Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.

– Кого вам угодно, мамзель? – сказал он, суживая глаза и улыбаясь.

Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.

– О, да, отчего ж, можно, – сказал он.

Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.

– Можно, он сказал, можно! – шепотом сказала Наташа.

Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.

– Надо все таки папаше доложить, – сказала Мавра Кузминишна.

– Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.

– Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.

– Ну, я спрошу.

Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.

– Вы спите, мама?

– Ах, какой сон! – сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.

– Мама, голубчик, – сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. – Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться я знаю, что вы позволите… – говорила она быстро, не переводя духа.

– Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, – сказала графиня.

Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.

– Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. – И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.

В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.

– Досиделись мы! – с невольной досадой сказал граф. – И клуб закрыт, и полиция выходит.

– Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? – сказала ему Наташа.

– Разумеется, ничего, – рассеянно сказал граф. – Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… – И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.

Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.

Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, – что нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.

Война и мир: том 3 часть 3 глава 14

Война и мир: том 3 часть 3 глава 12

Толстой Л. Н. -- Война и Мир. Том III

XIII

31-го августа, в субботу, в доме Ростовых все казалось перевернутым вверх дном. Все двери были растворены, вся мебель вынесена или переставлена, зеркала, картины сняты. В комнатах стояли сундуки, валялось сено, оберточная бумага и веревки. Мужики и дворовые, выносившие вещи, тяжелыми шагами ходили по паркету. На дворе теснились мужицкие телеги, некоторые уже уложенные верхом и увязанные, некоторые еще пустые.

Голоса и шаги огромной дворни и приехавших с подводами мужиков звучали, перекликиваясь, на дворе и в доме. Граф с утра выехал куда-то. Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в новой диванной с уксусными повязками на голове. Пети не было дома (он пошел к товарищу, с которым намеревался из ополченцев перейти в действующую армию). Соня присутствовала в зале при укладке хрусталя и фарфора. Наташа сидела в своей разоренной комнате на полу, между разбросанными платьями, лентами, шарфами, и, неподвижно глядя на пол, держала в руках старое бальное платье, то самое (уже старое по моде) платье, в котором она в первый раз была на петербургском бале.

Наташе совестно было ничего не делать в доме, тогда как все были так заняты, и она несколько раз с утра еще пробовала приняться за дело но душа ее не лежала к этому делу а она не могла и не умела делать что-нибудь не от всей души, не изо всех своих сил. Она постояла над Соней при укладке фарфора, хотела помочь, но тотчас же бросила и пошла к себе укладывать свои вещи. Сначала ее веселило то, что она раздавала свои платья и ленты горничным, но потом, когда остальные все-таки надо было укладывать, ей это показалось скучным.

— Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол, взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На улице остановился огромный поезд раненых.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки стояли у ворот, глядя на раненых.

Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими руками за кончики, вышла на улицу.

Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы, стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка, разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать свой платок и слушая то, что говорила ключница.

— Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? — говорила Мавра Кузминишна. — Вам бы покойнее где на квартире… Вот бы хоть к нам. Господа уезжают.

— Не знаю, позволят ли, — слабым голосом сказал офицер. — Вон начальник… спросите, — и он указал на толстого майора, который возвращался назад по улице по ряду телег.

Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас же пошла навстречу майору.

— Можно раненым у нас в доме остановиться? — спросила она.

Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.

— Кого вам угодно, мамзель? — сказал он, суживая глаза и улыбаясь.

Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны, что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя, в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.

— О, да, отчего ж, можно, — сказал он.

Наташа слегка наклонила голову и быстрыми шагами вернулась к Мавре Кузминишне, стоявшей над офицером и с жалобным участием разговаривавшей с ним.

— Можно, он сказал, можно! — шепотом сказала Наташа.

Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и подъезжать к подъездам домов Поварской улицы. Наташе, видимо, поправились эти, вне обычных условий жизни, отношения с новыми людьми. Она вместе с Маврой Кузминишной старалась заворотить на свой двор как можно больше раненых.

— Надо все-таки папаше доложить, — сказала Мавра Кузминишна.

— Ничего, ничего, разве не все равно! На один день мы в гостиную перейдем. Можно всю нашу половину им отдать.

— Ну, уж вы, барышня, придумаете! Да хоть и в флигеля, в холостую, к нянюшке, и то спросить надо.

— Ну, я спрошу.

Наташа побежала в дом и на цыпочках вошла в полуотворенную дверь диванной, из которой пахло уксусом и гофманскими каплями.

— Вы спите, мама?

— Ах, какой сон! — сказала, пробуждаясь, только что задремавшая графиня.

— Мама, голубчик, — сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и близко приставляя свое лицо к ее лицу. — Виновата, простите, никогда не буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли, офицеров, позволите? А им некуда деваться я знаю, что вы позволите… — говорила она быстро, не переводя духа.

— Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, — сказала графиня.

Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.

— Я знала, что вы позволите… так я так и скажу. — И Наташа, поцеловав мать, встала и пошла к двери.

В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.

— Досиделись мы! — с невольной досадой сказал граф. — И клуб закрыт, и полиция выходит.

— Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? — сказала ему Наташа.

— Разумеется, ничего, — рассеянно сказал граф. — Не в том дело, а теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать, ехать, ехать завтра… — И граф передал дворецкому и людям то же приказание. За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.

Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с оружием, и что там будет большое сражение.

Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о мужчинах, о чести, об отечестве, — что-нибудь такое бессмысленное, мужское, упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому, надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если возможно. С женской, невольной хитростью любви, она, до сих пор выказывавшая совершенное бесстрашие, говорила, что она умрет от страха, ежели не уедут нынче ночью. Она, не притворяясь, боялась теперь всего.

XIV

M-me Schoss, ходившая к своей дочери, еще более увеличила страх графини рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе. Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа, бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой и извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что так велено.

После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг принявшись за дело, всё после обеда не переставая ходил со двора в дом и обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было встречено с недоверием. От нее всё ждали шутки и не хотели слушаться ее но она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили. Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры. Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много наставлено на столах и еще всё несли из кладовой. Надо было начинать новый, третий ящик, и за ним пошли люди.

— Соня, постой, да мы всё так уложим, — сказала Наташа.

— Нельзя, барышня, уж пробовали, — сказал буфетчнк.

— Нет, постой, пожалуйста. — И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.

— Блюда надо сюда, в ковры, — сказала она.

— Да еще и ковры-то дай бог на три ящика разложить, — сказал буфетчик.

— Да постой, пожалуйста. — И Наташа быстро, ловко начала разбирать. — Это не надо, — говорила она про киевские тарелки, — это да, это в ковры, — говорила она про саксонские блюда.

— Да оставь, Наташа ну полно, мы уложим, — с упреком говорила Соня.

— Эх, барышня! — говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.

— Да полно, Наташа, — говорила ей Соня. — Я вижу, ты права, да вынь один верхний.

— Не хочу, — кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. — Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! — кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.

Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.

Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.

Том 3 скачать книги бесплатно

Постраничное чтение книги онлайн Война и мир. Том 3.txt

показалось скучным.

- Дуняша, ты уложишь, голубушка? Да? Да?

И когда Дуняша охотно обещалась ей все сделать, Наташа села на пол,

взяла в руки старое бальное платье и задумалась совсем не о том, что бы

должно было занимать ее теперь. Из задумчивости, в которой находилась

Наташа, вывел ее говор девушек в соседней девичьей и звуки их поспешных

шагов из девичьей на заднее крыльцо. Наташа встала и посмотрела в окно. На

улице остановился огромный поезд раненых.

Девушки, лакеи, ключница, няня, повар, кучера, форейторы, поваренки

стояли у ворот, глядя на раненых.

Наташа, накинув белый носовой платок на волосы и придерживая его обеими

руками за кончики, вышла на улицу.

Бывшая ключница, старушка Мавра Кузминишна, отделилась от толпы,

стоявшей у ворот, и, подойдя к телеге, на которой была рогожная кибиточка,

разговаривала с лежавшим в этой телеге молодым бледным офицером. Наташа

подвинулась на несколько шагов и робко остановилась, продолжая придерживать

свой платок и слушая то, что говорила ключница.

- Что ж, у вас, значит, никого и нет в Москве? - говорила Мавра

Кузминишна. - Вам бы покойнее где на квартире. Вот бы хоть к нам. Господа

уезжают.

- Не знаю, позволят ли, - слабым голосом сказал офицер. - Вон

начальник. спросите, - и он указал на толстого майора, который возвращался

назад по улице по ряду телег.

Наташа испуганными глазами заглянула в лицо раненого офицера и тотчас

же пошла навстречу майору.

- Можно раненым у нас в доме остановиться? - спросила она.

Майор с улыбкой приложил руку к козырьку.

- Кого вам угодно, мамзель? - сказал он, суживая глаза и улыбаясь.

Наташа спокойно повторила свой вопрос, и лицо и вся манера ее, несмотря

на то, что она продолжала держать свой платок за кончики, были так серьезны,

что майор перестал улыбаться и, сначала задумавшись, как бы спрашивая себя,

в какой степени это можно, ответил ей утвердительно.

- О, да, отчего ж, можно, - сказал он.

- Можно, он сказал, можно! - шепотом сказала Наташа.

Офицер в кибиточке завернул во двор Ростовых, и десятки телег с

ранеными стали, по приглашениям городских жителей, заворачивать в дворы и

- Ах, какой сон! - сказала, пробуждаясь, только что задремавшая

графиня.

- Мама, голубчик, - сказала Наташа, становясь на колени перед матерью и

близко приставляя свое лицо к ее лицу. - Виновата, простите, никогда не

буду, я вас разбудила. Меня Мавра Кузминишна послала, тут раненых привезли,

офицеров, позволите? А им некуда деваться я знаю, что вы позволите. -

говорила она быстро, не переводя духа.

- Какие офицеры? Кого привезли? Ничего не понимаю, - сказала графиня.

Наташа засмеялась, графиня тоже слабо улыбалась.

- Я знала, что вы позволите. так я так и скажу. - И Наташа, поцеловав

мать, встала и пошла к двери.

В зале она встретила отца, с дурными известиями возвратившегося домой.

- Досиделись мы! - с невольной досадой сказал граф. - И клуб закрыт, и

полиция выходит.

- Папа, ничего, что я раненых пригласила в дом? - сказала ему Наташа.

- Разумеется, ничего, - рассеянно сказал граф. - Не в том дело, а

теперь прошу, чтобы пустяками не заниматься, а помогать укладывать и ехать,

ехать, ехать завтра. - И граф передал дворецкому и людям то же приказание.

За обедом вернувшийся Петя рассказывал свои новости.

Он говорил, что нынче народ разбирал оружие в Кремле, что в афише

Растопчина хотя и сказано, что он клич кликнет дня за два, но что уж сделано

распоряжение наверное о том, чтобы завтра весь народ шел на Три Горы с

оружием, и что там будет большое сражение.

Графиня с робким ужасом посматривала на веселое, разгоряченное лицо

своего сына в то время, как он говорил это. Она знала, что ежели она скажет

слово о том, что она просит Петю не ходить на это сражение (она знала, что

он радуется этому предстоящему сражению), то он скажет что-нибудь о

мужчинах, о чести, об отечестве, - что-нибудь такое бессмысленное, мужское,

упрямое, против чего нельзя возражать, и дело будет испорчено, и поэтому,

надеясь устроить так, чтобы уехать до этого и взять с собой Петю, как

защитника и покровителя, она ничего не сказала Пете, а после обеда призвала

графа и со слезами умоляла его увезти ее скорее, в эту же ночь, если

M-me Schoss, ходившая к своей дочери, еще болоо увеличила страх графини

рассказами о том, что она видела на Мясницкой улице в питейной конторе.

Возвращаясь по улице, она не могла пройти домой от пьяной толпы народа,

бушевавшей у конторы. Она взяла извозчика и объехала переулком домой и

извозчик рассказывал ей, что народ разбивал бочки в питейной конторе, что

так велено.

После обеда все домашние Ростовых с восторженной поспешностью принялись

за дело укладки вещей и приготовлений к отъезду. Старый граф, вдруг

принявшись за дело, все после обеда не переставая ходил со двора в дом и

обратно, бестолково крича на торопящихся людей и еще более торопя их. Петя

распоряжался на дворе. Соня не знала, что делать под влиянием противоречивых

приказаний графа, и совсем терялась. Люди, крича, споря и шумя, бегали по

комнатам и двору. Наташа, с свойственной ей во всем страстностью, вдруг тоже

принялась за дело. Сначала вмешательство ее в дело укладывания было

встречено с недоверием. От нее все ждали шутки и не хотели слушаться ее но

она с упорством и страстностью требовала себе покорности, сердилась, чуть не

плакала, что ее не слушают, и, наконец, добилась того, что в нее поверили.

Первый подвиг ее, стоивший ей огромных усилий и давший ей власть, была

укладка ковров. У графа в доме были дорогие gobelins и персидские ковры.

Когда Наташа взялась за дело, в зале стояли два ящика открытые: один почти

доверху уложенный фарфором, другой с коврами. Фарфора было еще много

наставлено на столах и еще все несли из кладовой. Надо было начинать новый,

третий ящик, и за ним пошли люди.

- Соня, постой, да мы все так уложим, - сказала Наташа.

- Нельзя, барышня, уж пробовали, - сказал буфетчнк.

- Нет, постой, пожалуйста. - И Наташа начала доставать из ящика

завернутые в бумаги блюда и тарелки.

- Блюда надо сюда, в ковры, - сказала она.

- Да еще и ковры-то дай бог на три ящика разложить, - сказал буфетчик.

- Да постой, пожалуйста. - И Наташа быстро, ловко начала разбирать. -

Это не надо, - говорила она про киевские тарелки, - это да, это в ковры, -

говорила она про саксонские блюда.

- Да оставь, Наташа ну полно, мы уложим, - с упреком говорила Соня.

- Эх, барышня! - говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все

вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и

лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда все было вынуто, начали опять

укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило

брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка

коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять

на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и

Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и

сама делала отчаянные усилия.

- Да полно, Наташа, - говорила ей Соня. - Я вижу, ты права, да вынь

один верхний.

- Не хочу, - кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся

волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. - Да жми же, Петька, жми!

Васильич, нажимай! - кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась.

Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из

глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и

уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья

Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать:

увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось

благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались

самым тесным образом самые дорогие.

Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть

уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.

Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового

раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот,

заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны,

был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой

фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик,

почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.

- Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, -

сказала старушка, обращаясь к старому слуге.

- Да что, - отвечал камердинер, вздыхая, - и довезти не чаем! У нас и

свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.

- К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, -

говорила Мавра Кузминишна. - А что, очень нездоровы? - прибавила она.

Камердинер махнул рукой.

- Не чаем довезти! У доктора спросить надо.- И камердинер сошел с козел

- Хорошо, - сказал доктор.

Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой,

велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.

- Господи Иисусе Христе! - проговорила она.

Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.

- Господа ничего не скажут. - говорила она. Но надо было избежать

подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей

комнате m-me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.

Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было

воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех

церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.

Только два указателя состояния общества выражали то положение, в

котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на

предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались

чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы.

Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет

сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены

в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на

телеги и лошадей все шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи

все шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары,

как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот

рублей мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.

В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни

выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало

три человека из огромной дворни но ничего не было украдено и в отношении

цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были

огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым

предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали

огромные деньги, с вечера и рано утром 1-го сентября на двор к Ростовым

приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались

сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей

Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы.

Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых,

решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу.

Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну

подводу, не было причины не отдать другую, все - отдать и свои экипажи.

Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было

не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.

Источники: xn----7sbfg1aolgebb7akd.xn--p1ai, croquis.ru, alltxt.org.ua